Начиная с 14-месячного возраста дети способны правильно оценивать смысл и мотивацию чужих поступков, отличая случайные действия от целенаправленных; при этом они учитывают обстоятельства, в которых находится человек, за которым они наблюдают. Американские этологи показали, что сходными способностями обладают и обезьяны, причем не только человекообразные. По-видимому, умение неформально анализировать чужое поведение развилось у приматов не позднее чем 40 миллионов лет назад, когда разделились эволюционные линии обезьян Старого и Нового Света.

В 2002 году были опубликованы результаты изящных экспериментов, показавших, что уже в возрасте 14 месяцев дети способны критически анализировать чужое поведение и отличать осмысленные, целенаправленные поступки от случайных или вынужденных. Экспериментатор на глазах у детей включал лампочку, нажимая на кнопку головой, хотя мог сделать это руками. Дети копировали это действие: когда им предоставлялась такая возможность, они тоже нажимали на кнопку головой — очевидно, полагая, что у этого способа нажатия на кнопку есть какие-то важные преимущества, раз взрослый человек так поступает. Однако если у экспериментатора, когда он нажимал головой на кнопку, были чем-то заняты руки, то дети не копировали слепо его действия, а нажимали на кнопку рукой. Очевидно, они понимали, что взрослый воспользовался головой лишь потому, что руки у него были заняты. Следовательно, малыши не просто подражают взрослым, а анализируют их поведение, учитывая при этом всю ситуацию.

Для такого анализа нужно обладать тем, что в англоязычной литературе называют «theory of mind» («теория разума»), то есть пониманием того, что другое существо тоже что-то соображает, что его поступки преследуют определенную цель и обусловлены некими рациональными мотивами. Традиционно считалось, что такое понимание присуще только человеку.

Американские этологи провели эксперименты с тремя видами обезьян — тамарином, макаком резусом и шимпанзе — чтобы проверить, нет ли у этих обезьян такой же способности к неформальному анализу чужих поступков, какая была выявлена у 14-месячных детей. В первой серии экспериментов животных приучали, что они должны выбрать из двух непрозрачных стаканчиков тот, в котором лежит конфета. Сначала угощение клали в один из стаканчиков на глазах у обезьяны, придвигали к ней оба стаканчика и смотрели, какой она выберет. Если она брала пустой стаканчик, то конфеты не получала. Это была предварительная часть эксперимента, точнее подготовка к эксперименту.

Когда обезьяны усваивали правила игры (они это понимали очень быстро, практически сразу), ученые приступали к основной части опыта. Обезьяне показывали два стаканчика, потом закрывали их загородкой и делали вид, что кладут в один из стаканчиков конфету, но обезьяна не могла видеть, в какой из двух. Потом загородку убирали, и экспериментатор совершал одно из двух действий: «случайное» либо «целенаправленное». В первом случае он прикасался к одному из стаканчиков тыльной стороной ладони, а потом убирал руку. Во втором случае он брал один из стаканчиков пальцами, не поднимая его, а потом точно так же убирал руку (подробнее с методикой можно ознакомиться в дополнительных материалах к статье; там же есть и видеоролики, показывающие, как проводились эксперименты). После этого оба стаканчика пододвигали к обезьяне и смотрели, какой она выберет.

Выяснилось, что все три вида обезьян четко отличают «случайный» жест экспериментатора от «целенаправленного». В первом случае они с равной вероятностью брали любой из двух стаканчиков. Очевидно, прикосновение тыльной стороной ладони ими интерпретировалось как ничего не значащее. Во втором случае они брали тот стаканчик, который экспериментатор хватал пальцами, в три раза чаще второго (то есть примерно в 75% случаев). Этот жест, видимо, воспринимался обезьянами либо как попытка взять стаканчик, либо как указание, подсказка, адресованная лично им — но во всяком случае, как целенаправленный и осмысленный поступок.

Таким образом, обезьяны отличают в чужом поведении случайные действия от целенаправленных. Но оставался открытым вопрос: как они это делают? Может быть, они интерпретируют чужое поведение чисто поверхностно, формально: например, акт хватания всегда считается «важным», а прикосновение тыльной стороной ладони — «неважным». В этом случае наблюдаемый результат мог быть достигнут и без «теории разума». Чтобы это проверить, была поставлена вторая серия экспериментов.

Здесь всё было устроено в общем так же, но экспериментатор прикасался к стаканчику не ладонью, а локтем. Авторы отмечают, что ни один из исследованных видов обезьян никогда не пользуется локтями, чтобы на что-то указывать или тем более что-то брать; поэтому для правильной интерпретации такого жеста одними формальными методами не обойтись — нужно пошевелить мозгами. В этой серии экспериментов также применялось два вида действия: «целенаправленное» и «случайное». В первом случае у экспериментатора руки были заняты. Обезьяна должна была сообразить, что человек потому и пользуется локтем, что у него заняты руки, и жест должен что-то значить. Во втором случае руки экспериментатора были свободны. Обезьяне нужно было понять, что если бы человек хотел взять стаканчик или указать на него, то сделал бы это рукой — ведь она свободна, и поэтому весь жест можно интерпретировать как случайное, бессмысленное действие.

Все три вида обезьян правильно разобрались в ситуации: если руки у человека были свободны, они брали любой из стаканчиков наугад, если заняты — выбирали тот, на который человек им указал локтем.

Авторы сделали вывод, что все исследованные обезьяны способны анализировать чужие поступки, в том числе нестандартные, с учетом конкретной ситуации и справляются с этим не хуже четырнадцатимесячных детей. Без «теории разума», по мнению исследователей, тут не обойтись.

Поскольку обезьяны Нового Света, к которым относится тамарин, отделились от обезьян Старого Света 40 млн лет назад, авторы заключают, что способность понимать мотивы чужих поступков появилась у приматов уже очень давно. Это умение, несомненно, развилось в связи с общественным образом жизни: очень трудно выжить в тесном коллективе, если не понимаешь мотивацию поведения соплеменников.

Традиционно считалось, что предки человека перешли к двуногому хождению от того варианта передвижения на четырех конечностях, который характерен для горилл и шимпанзе (они ходят, опираясь на костяшки согнутых пальцев рук). Детально изучив способы передвижения орангутанов в кронах деревьев, британские антропологи пришли к выводу, что двуногость изначально могла развиться для хождения по тонким, гибким ветвям. Эта гипотеза помогает объяснить недавно обнаруженные факты, свидетельствующие о том, что древнейшие двуногие предки человека (оррорин, ардипитек и ранние австралопитеки) жили в лесу, а не в саванне.

Происхождение двуногости — один из самых спорных вопросов в палеоантропологии. Долгое время считалось, что переход к хождению на двух ногах был связан с выходом наших предков из лесов в саванну, а исходно наши предки передвигались по земле примерно так, как это делают современные шимпанзе и гориллы. Обсуждалась также идея, согласно которой скелет и мускулатура наших предков оказались преадаптированными (предрасположенными) к двуногому хождению благодаря навыкам залезания на деревья. Тело при этом ориентировано вертикально, а ноги совершают движения, напоминающие те, что делаются при ходьбе.

Однако профессор Робин Кромптон (Robin Huw Crompton) из Ливерпульского университета (University of Liverpool) и его коллеги полагают, что из походки шимпанзе и горилл, равно как из вертикального залезания на деревья, двуногую походку человека вывести трудно. Они обнаружили существенные различия в механике этих двигательных актов. Например, колени у шимпанзе и горилл практически никогда не разгибаются до конца. Эти обезьяны иногда передвигаются по земле на двух ногах (5-10% времени), но ноги при этом остаются полусогнутыми. Их походка сильно отличается от человеческой и рядом других особенностей. Иное дело — орангутаны, самые «древесные» из высших обезьян, за поведением которых Кромптон и его коллеги в течение года наблюдали в лесах острова Суматра.

Антропологи зарегистрировали 2811 единичных «актов» передвижения орангутанов в кронах деревьев. Для каждого случая было зафиксировано число используемых опор (веток), их толщина, а также способ передвижения. У орангутанов этих способов три: на двух ногах (придерживаясь за что-нибудь рукой), на четвереньках, обхватывая ветку пальцами рук и ног, и на одних руках, в подвешенном состоянии, время от времени хватаясь за что-нибудь ногами (см. фото).

Статистический анализ собранных данных показал, что способ передвижения зависит от числа и толщины опор. По одиночным толстым, крепким ветвям орангутаны обычно передвигаются на всех четырех конечностях, по ветвям среднего диаметра — на руках. По тонким веточкам они предпочитают осторожно ходить ногами, придерживаясь рукой за какую-нибудь дополнительную опору. При этом походка обезьян весьма похожа на человеческую — в частности, ноги полностью разгибаются в коленях. Именно такой способ передвижения, по-видимому, является наиболее безопасным и эффективным, когда нужно двигаться по тонким, гибким и ненадежным веткам. Дополнительным преимуществом является то, что одна из рук остается свободной для срывания плодов.

Исследователи полагают, что умение ходить по тонким ветвям — совсем не мелочь для древесных обезьян. Благодаря этой способности они могут свободно передвигаться по лесному пологу и переходить с дерева на дерево, не спускаясь на землю. Это очень существенно экономит силы, то есть радикально снижает энергетические затраты на добычу пропитания. Поэтому такая способность должна поддерживаться естественным отбором.

Орангутаны, по всей видимости, отделились от общего эволюционного ствола гоминид раньше горилл, а гориллы — раньше, чем этот ствол разделился на предков шимпанзе и человека. Авторы предполагают, что двуногое хождение по тонким ветвям было исходно присуще далеким предкам всех гоминид. Орангутаны, живущие во влажных тропических лесах Юго-Восточной Азии, сохранили это умение и развили его, гориллы и шимпанзе — утратили, выработав взамен свое характерное четвероногое хождение на костяшках пальцев и редко используемую двуногую походку «на полусогнутых». Этому могло способствовать периодическое «усыхание» тропических лесов в Африке и распространение саванн. Представители человеческой эволюционной линии, начиная с ранних австралопитеков, научились ходить по земле тем же способом, что и по тонким ветвям, распрямляя коленки.

По мнению авторов, их предположение объясняет две группы фактов, представляющихся довольно загадочными с точки зрения других гипотез происхождения двуногости. Во-первых, становится понятно, почему у форм, близких к общему предку человека и шимпанзе (таких как сахелантроп, оррорин и ардипитек), уже наблюдаются в строении скелета явные признаки двуногости, и это несмотря на то, что жили эти существа не в саванне, а в лесу. Во-вторых, перестает казаться противоречивым строение рук и ног афарского австралопитека — наиболее хорошо изученного из ранних представителей человеческой линии. У A.afarensis ноги хорошо приспособлены для двуногого хождения, но руки при этом очень длинные, цепкие, более всего подходящие для жизни на деревьях и хватания за ветки.

Таким образом, по мнению авторов, люди и орангутаны сохранили древнюю двуногую походку своих далеких предков, а гориллы и шимпанзе утратили ее и выработали взамен нечто новое — хождение на костяшках пальцев. Получается, что в этом отношении человека следует считать «примитивным», а шимпанзе и горилл — «эволюционно продвинутыми».

Журнал Science торжественно сообщил в своем специальном выпуске о крупном достижении американской науки — прочтении генома макака резуса. Это третий (после человека и шимпанзе) прочтенный геном примата. До сих пор, обнаруживая различия между геномами человека и шимпанзе, ученые не могли определить, какое из различий возникло в человеческой, а какое в шимпанзиной эволюционной линии. Прочтение генома макака существенно упрощает эту задачу, что позволяет надеяться на быстрый прогресс в понимании эволюции наших предков.

Для эволюционной интерпретации данных сравнительной геномики недостаточно двух геномов (например, человека и шимпанзе): обязательно нужны еще и так называемые «внешние группы». Допустим, мы обнаружили, что в таком-то месте генома у шимпанзе стоит нуклеотид А, а у человека — Г. Что это может означать? Возможно, у общих предков человека и шимпанзе здесь стоял нуклеотид А, шимпанзе сохранили этот древний признак, а у людей произошла замена А на Г. В этом случае данный участок генома следует иметь в виду, когда речь идет о «генетических основах человеческой уникальности»

Однако возможно и такое, что исходным, древним состоянием был нуклеотид Г, который сохранился у человека, а в эволюционной линии шимпанзе произошла замена Г на А. Тогда этот нуклеотид вряд ли имеет отношение к уникальным особенностям человека. Именно для разрешения подобных спорных вопросов и нужны «внешние группы». До сих пор в качестве такой группы использовали мышь. Однако грызуны и приматы разошлись более 70 млн лет назад, их геномы сильно различаются, и поэтому в большинстве случаев оказывалось, что там, где в геномах шимпанзе и человека имеются различия, у мыши наблюдается какой-то третий вариант — и не наш, и не шимпанзиный.

Поэтому биологи ждали прочтения генома макака резуса с нетерпением. Геном человека совпадает с геномом шимпанзе на 98–99%, а с геномом макака — на 93%, то есть родство довольно близкое (эволюционные линии макаков и гоминид разошлись около 25 млн лет назад). Понятно, что к вымершему общему предку человека и шимпанзе, жившему 6–8 млн лет назад, макак резус существенно ближе, чем мышь.

По своим общим характеристикам, таким как размер, число хромосом, число генов, порядок генов в хромосомах и т. п., геном макака не очень отличается от геномов гоминид (человека и шимпанзе). У макака, как и у нас, примерно половину генома занимают разнообразные повторы и мобильные элементы. Обнаружено около 320 000 транспозонов, относящихся более чем к 100 семействам, и свыше полумиллиона ретротранспозонов или «эндогенных ретровирусов» (о том, что такое транспозоны и ретротранспозоны, можно прочесть, например, в статье В. А. Гвоздева Подвижная ДНК эукариот). Среди транспозонов ничего существенно нового не обнаружилось, а вот среди ретротранспозонов есть новые вариации, в том числе, вероятно, полученные предками макаков путем горизонтального переноса от каких-то других видов животных. Активность ретроэлементов, судя по всему, играла важную роль в эволюционных преобразованиях генома у приматов.

Ранее было установлено, что геномы человека и шимпанзе различаются десятью крупными геномными перестройками: одним «слиянием» и девятью инверсиями (инверсия — это вырезание участка ДНК и встраивание его в то же место хромосомы в обратном порядке). Сравнение с геномом макака позволило установить, что две инверсии и слияние (в результате которого сформировалась человеческая хромосома 2) произошли в человеческой эволюционной линии, а остальные 7 инверсий — в шимпанзиной. Аналогичная статистика (впрочем, мало что говорящая о биологическом смысле выявляемых геномных различий) получена и для других видов преобразований генома: микроинверсий, удвоений генов и т. п. Например, выяснилось, что удвоение генов в эволюции приматов происходило несколько чаще, чем у других млекопитающих (в том числе грызунов).

Возможно, ускорение геномных перестроек у приматов было связано с бурным размножением особо активного класса мобильных генетических элементов Alu, которое предположительно имело место у древних приматов. Изменение кодирующих последовательностей (то есть собственно «генов» и соответствующих им белков) у приматов тоже шло быстрее, чем у грызунов, примерно в полтора раза. Более того, удалось показать, что эти изменения в линии гоминид шли быстрее, чем в линии макаков.

При помощи нескольких сложных статистических тестов был выявлен ряд генов, которые у приматов, вероятно, менялись быстрее прочих в результате действия отбора. Среди них повышена доля генов, имеющих отношение к иммунитету, межклеточным взаимодействиям и передаче сигналов.

Сравнительный анализ геномов человека, шимпанзе и макака привел авторов к убеждению, что в эволюции приматов было не так уж много плавности и постепенности. Эволюционные изменения генома чаще происходили рывками: то какой-нибудь мобильный элемент вдруг размножится, то гены начнут дуплицироваться.

Едва ли можно ожидать, что геном макака станет «волшебным ключиком» к тайне происхождения человека, но несколько уточнить наши представления об антропогенезе он наверняка поможет.

Можно сказать и наоборот - маленькие дети рисуют, как обезьяны. Первые детские рисунки "абстрактны" и этим напоминают "живописные произведения" обезьян. Потом, по мере развития, в рисунках малышей появляются детали, но все же объемные предметы они почти всегда изображают плоскими, а если и рисуют объем, то в обратной перспективе. Почему так происходит? Эта и многие другие особенности развития мозга детей и животных рассмотрены в книге "Очерки физиологической психологии" Л. А. Фирсова и А. М. Чиженкова, вышедшей в 2003 году в санкт-петербургском издательстве "Астер-Х". Профессор Алан Костолл из университета Портсмута (Великобритания) в послесловии к книге назвал ее "миной под психологию". По его мнению, "достоинство книги в том, что она говорит о психологии с позиций втайне нелюбимой всеми психологами науки - физиологии". Один из самых важных выводов книги - о существовании в молодом мозге механизма "возвратной генерализации", то есть осознанного упрощения любого нового опыта. Такая, казалось бы, "слабость", или, если хотите, задержка развития, на самом деле жизненно необходима, ведь всякий новый опыт неточен, и сохранение его в конкретном виде не нужно и даже вредно. Идея торможения нового опыта ради выработки абстрактного понятия вещи, предмета вообще, возникла в процессе эволюции. Результатом и стал тот сложный мозг, которым обладает человек. Предлагаем вниманию читателей журнальный вариант одной из глав этой книги.
Неугасаемое стремление все обследовать - врожденная потребность приматов. Но может ли обезьяна оперировать предметом? За годы исследований поведения обезьян мы убедились, что высшие обезьяны - шимпанзе, гориллы и орангутаны - могут рисовать. Низшие обезьяны не рисуют, они только пачкают бумагу. А для человекообразных обезьян рисование - довольно целеустремленное, направленное, захватывающее занятие. "Рисовательная" деятельность настолько увлекательна, что не требует пищевого подкрепления. С такой же увлеченностью рисуют дети. Но если в рисунках ребенка все же есть какая-то похожесть на предмет, то рисунки обезьян - не изобразительны. В них нет даже того, что есть у ребенка.

Известно, что до трехлетнего возраста ребенок не изображает форму вещи, а делает подготовительные каракули. Немецкий психолог начала XX века Вильям Штерн, изучая детскую психологию, давал детям задание передать содержание устного рассказа. Полнее всего ребенок воспроизводил его сценкой, драматически, хуже - устным пересказом и наименее полно - рисунком, пропуская в нем многие детали. Это явление получило название закона "понижающей деятельности Штерна".

Закон "понижающей деятельности" говорит: то, что мы видим на рисунке ребенка, на порядок ниже способности его мозга. Взглянем на шесть рисунков, изображающих человека, которые выполнены сыном Штерна, Гюнтером, в разном возрасте, от трех с небольшим лет до пяти с половиной лет. При этом первые пять рисунков сделаны по памяти, а последний - с натуры. Мы видим, что на промежутке в два года и два месяца (от первого до шестого рисунка) изображение человека по памяти существенно преобразилось, пройдя путь от предсхемы, обезьяньего рисунка, до почти реалистического изображения.

Так изображал человека "по памяти" и "с натуры" мальчик Гюнтер в разном возрасте: А - 3 года 2,5 месяца; Б - 3 года 11,5 месяца; В - 4 года 1 месяц; Г - 4 года 8,5 месяца; Д - 5 лет 6 месяцев; Е - 5 лет 6,5 месяца.

Что же произошло с мышлением мальчика за этот период? Оно стало предметным. Вспомним Шекспира, который говорит словами Гамлета: "Мой ум не сочинил еще пролога". И в другом месте, словами Розенкранца: "Такого предмета не было в моих мыслях". Действительно, мышление - это операция предметного типа. "Внешнему" поведению предшествует гипотетический "предмет мысли", гипотеза в виде "умственного плана действия". Но у обезьян предметное отражение "вещей" технически не превышает самый низкий уровень у ребенка.

Когда мальчик изображает спиральные линии, спутанные в клубок, его мышление на самом деле находится на более высоком уровне. Значит, и в рисунках обезьян надо искать гипотезу о видимом или понимаемом. Конечно же клубок на первом рисунке - никакое не изображение. Но он выражает главное: некую материальную плотность, компактность, локализацию предмета в пространстве.

Итак, ребенок рисует спирали, а мыслит на уровне схемы вещи. Отсюда можно заключить, что "вещь" - это родовое свойство нашего мышления, это форма, в которой мы думаем.

Мозг прежде, чем он начнет "думать" вещами, должен иметь подсобный материал - обозначения. У человека это символы. И. П. Павлов говорил: "Я не помню впечатления от вещи, которую видел секунду назад, я знаю о ней". Между прочим, это "не помню" - важнейшая черта высшего ума: все помнить не надо, надо уметь что-то забывать.

Кора головного мозга обладает свойством тормозить зрительные образы. Читатель может все это проверить на себе: посмотрите на какой-нибудь предмет, например на коробок спичек, и закройте глаза. Даже не запомнив вид предмета, вы все равно знаете, что это коробок спичек. Кора вашего мозга затормозила зрительное впечатление по принципу экономии мышления.

Читатель, возможно, спросит: а почему рисунок ребенка, по существу, лишь обозначение вещи, а не ее изображение? Ответ на этот вопрос лежит в области биологии и связан с базовым инстинктом всего живого - инстинктом самосохранения. Стадное (общественное) поведение человека - такое же орудие защиты, как клыки у волка или когти у рыси. Человек вынужден с раннего детства учиться жить в сообществе и, в частности, изучать принятую в нем систему коммуникации.

У ребенка в рисовании сам изобразительный мотив совершенно незначим, ибо, еще по мнению психологов начала XX века А. Чемберлена, М. О'Ши и других, важная черта детского существования - его полный симбиоз в своей жизнедеятельности с матерью. Она упреждает все его желания, защищает его, кормит и обогревает. Поэтому потребность ребенка в коммуникации с другими людьми снижена: по наблюдениям как В. Штерна, так и Л. С. Выготского, ребенок в полтора-два с половиной года всегда играет один. В раннем возрасте нет мотивации к тому, чтобы рисовать вещи похожими, узнаваемыми для других.

В то же время рисование - это предметно-манипулятивная деятельность, особенно характерная для всего отряда приматов. Рисунок ребенка - в первую очередь деятельность. В ней выражается, пока еще очень робко, биологическая функция высшего мозга все обозначать. Здесь можно найти аналогию со стремлением животных все метить, но мозг человека, в отличие от аналогового мышления животных, работает со знаками вещей, а не с вещами.

Так зачем же ребенку рисовать то, что он и так хорошо знает, что уже хранится у него в памяти? Рисуя, ребенок не заботится о том, нужен ли кому-то его рисунок, кто и как его оценит, сообщает ли изображение что-то важное другим людям. Но в рисовании все же особый смысл. Помимо желания субъекта мозг отыгрывает принцип своей конструкции: все обозначать, все называть именами и далее строить гипотезы, решать задачи уже со знаками вещей. Так проявляется и развивается нематериальное орудие человека - знаковое мышление.

Потребность мозга малыша обозначать предмет хорошо известна. Едва усвоив буквы, научившись неумело составлять из них слова, он, идя по улице с мамой или с папой, стремится все, что видит, называть: читает вслух вывески магазинов, плакаты, надписи на стенах. Как пишет французский психолог Жорж-Анри Люке в своей книге "Детский рисунок", его дочь почти всегда подписывала нарисованные ею предметы словами: дверь, дом, церковь и так далее. Чаще же всего она на рисунках писала свое имя.

Сотрудник Санкт-Петербургского приматологического центра Елена Лоскутова проводит опыт по рисованию с детенышем шимпанзе Доней (поселок Колтуши Ленинградской обл., 1998 год).

Итак, сделав кисточкой с краской несколько кругов по бумаге, обезьяна выполнила (возможную для нее) задачу обозначения, а не задачу изображения того, о чем она "думает". В этом суть такого рисунка. Мы непроизвольно вкладываем в голову ребенка или обезьяны задачу, которой у них не было. Мы часто примитивно полагаем, что рисование чего-либо - всегда изображение. Это не так. Для ребенка и обезьяны их рисунки - обозначения, а не изображения. Образно это можно сравнить с задачей, стоящей перед стенографисткой: она специальными значками только обозначает, помечает для себя то, что люди передают с помощью развернутого текста. Однако по мере взросления ребенка в его рисунках идея схемы (заметим в скобках, что Спиноза под термином "идея" понимал "понятие") и идея подлинного изображения все больше смешиваются одна с другой, проникают одна в другую, как понятийное мышление проникает в конкретное.

Рисунок самки орангутана Шахи (зоопарк города Ростов-на-Дону): тестовое рисование с двумя квадратами (коллекция этого зоопарка).

Рисунок шимпанзе Боя (поселок Колтуши): тестовое рисование с двумя кругами (коллекция Л. А. Фирсова).

Схематизм в искусстве возникает позже снова, но уже как изобразительная задача. Это схематизм иного рода, вторая волна эволюции человеческого рисунка. Так, в карикатуре принципиально используется минимум изобразительных средств, поскольку в ней заложен намеренный схематизм.

Вернемся вновь к первому рисунку маленького Гюнтера. Здесь мы видим самое раннее детское изображение "формы" человека. Рисунок такого типа, часто встречающийся и у шимпанзе, можно назвать спиралевидной композицией. Это самый простой способ передать идею плотности, материальной непрерывности чего-то. Что такое "предмет" в абстракции? Нечто плотное, замкнутое, непрерывное и компактное. И, кроме того, это нечто где-то находится, имеет определенное место. Другие признаки, характеризующие предмет (то есть отвечающие на вопрос: что это такое?): форма, цвет, состав и прочее, - не отменяют базисной абстракции - непрерывности и материального единства (того, что и называется плотностью), - которую мы видим в определенной части окружающего пространства и субъективно ощущаем как предмет. Сходный процесс, по-видимому, происходит и в системе восприятия и переработки информации у шимпанзе.

В рисунке ребенка всегда есть две компоненты. Первая - это деятельность сама по себе. Процесс совершения действия - уже достаточный стимул для рисования. Вторая компонента - потребность выразить себя, и внутри этого мотива помещаются вещи, идеи, события.

Рисование шимпанзе, гориллы и орангутана вполне сравнимо с рисованием и с уровнем способностей 3-4-летнего ребенка. Можно не без оснований считать, что обезьяна в рисунке передает меньше, чем способна увидеть или осмыслить. Поэтому рисунки обезьян отражают определенное обобщение видимых или мыслимых форм вещей.

Неизобразительные в целом рисунки обезьян, хотя и не напоминают ни один предмет, обладают всеми чертами композиционной связности. Линии, соединяющиеся в одну точку в середине объекта, обращают на себя внимание. Самое яркое пятно притягивает взгляд. Если толщина линий мала относительно размеров изображения, то точка соединения линий неяркая, и наше внимание приходит к ней через композицию, стекая от общего вида фигуры в точку пересечения. Если линии толще, то наше внимание упирается сначала в них, растекаясь затем по объекту.

Рисунок шимпанзе Каролины (поселок Колтуши): мотив предметного изображения замкнутой формы, создан наложением цветных мазков друг на друга (коллекция Л. А. Фирсова).

Рисунок шимпанзе Тараса (поселок Колтуши): мотив изображения фигуры в форме креста (коллекция Л. А. Фирсова).

Рисунок шимпанзе Гаммы (поселок Колтуши): мотив вертикального наложения красок в виде экзотического цветка (коллекция Л. А. Фирсова).

Видный исследователь рисунков человекообразных обезьян Десмонд Моррис указывает на их тенденцию заполнять пустую страницу; изображать центральную фигуру; уравновешивать побочную фигуру; начинать с простых линий и переходить к каракулям. У шимпанзе, обладающих хорошей мускульной координацией, неплохо получались и самые первые каракули, что давало возможность животным делать довольно точные композиции. Однако ни одна обезьяна, независимо от возраста и опыта, не способна достичь техники простого изображения.

Для рисования обезьян характерна непищевая мотивация, отмечает Моррис. Это действие ради действия. Потребность в нем обычно появляется у животных, которые не озабочены проблемами выживания и обладают избыточной энергией, требующей выхода. В природе только молодые обезьяны склонны вести себя подобным образом. Они могут хорошо чертить знаки на земле или, время от времени, на деревьях, но в процессе взросления такие занятия уходят на второй план и замещаются решением более непосредственных проблем выживания.

Размашистые круговые петли в рисунке шимпанзе Конго (из коллекции Д. Морриса).

Рисунок шимпанзе Тараса (поселок Колтуши): мотив лук и стрела (коллекция Л. А. Фирсова).

По мнению Морриса, различия в образе жизни людей и обезьян дают нам ключ к тому, как создание изображения переносится у человека во взрослую жизнь и, в конечном счете, становится жизненно важной частью его существования. Охота и передача информации о методах охоты требовали сложной системы общения, совместного планирования. Как только появился язык, который хорошо описывал объекты, появилась возможность изображать их. В это время и возникло доисторическое искусство.

К рассуждениям Морриса можно добавить следующее. Вполне вероятно, что эстетический аспект в своих рисунках древний человек получил от обезьян. Даже те рисунки, которые представлены в этой статье, дают несомненное эстетическое наслаждение. И люди и обезьяны обладают чувством рисунка и композиции, хотя только человека-охотника нужда привела к использованию этого таланта, что позволило в дальнейшем рисованию превратиться в активную функцию его естественного существования.

Некоторые рисунки обезьян представляют достаточный интерес, чтобы быть выставленными в художественной галерее. Например, один из рисунков орангутана Моники был продан за 1000 долларов.

Характерный спиральный мотив в рисунках шимпанзе Конго (из коллекции Д. Морриса).

Характерный горизонтальный мотив в рисунках орангутана Александра (из коллекции Д. Морриса).

Как пишет Моррис, человек-охотник предавался рисованию в случае трех мотиваций - магически-религиозной, утилитарно-коммуникативной и эстетической. С развитием письменности рисование потеряло одну из главных своих функций - коммуникативную, но сохранило эстетическое и магически-религиозное значения.

Сейчас, в век технологического прогресса, основная роль изобразительного искусства сводится к области чистой эстетики. И иногда современные "человеческие" художники и художники-обезьяны получают удивительно похожие результаты. Это не означает, что человеческие изображения так плохи. В современной живописи, как и в живописи обезьян, явно упущен (и сознательно) элемент коммуникации. Обезьяна не поднялась до него в силу причин, изложенных выше, а у человека-живописца он опущен потому, что коммуникативный аспект отдан более эффективным фотографическим и электронным методам.

Доктор медицинских наук Л. ФИРСОВ, кандидат биологических наук А. ЧИЖЕНКОВ (Санкт-Петербург).

ИСТОЧНИК: http://nauka.relis.ru

"Наши исследования выявляют сходство между людьми и обезьянами в их способности устанавливать причинно-следственные закономерности в незнакомой ситуации", — говорит Марк Хаузер (Marc Hauser), профессор психологии из Гарварда. "Эта способность говорит о высоком развитии мышления у обезьян в плане понимания ими материального мира".

Хаузер уже много лет работает с колонией макак-резусов. В эксперименте, результаты которого опубликованы в Бюллетене Национальной Академии Наук (США), он использовал стакан воды, нож, целое яблоко и яблоко, разрезанное пополам. Нож может разрезать яблоко пополам, а вода — нет. Понимают ли это обезьяны?

Обезьяны "рассказывают" о своих догадках сигналами "верю- не верю"Обезьянам были продемонстрированы следующие комбинации предметов: стакан воды и два целых яблока; опускающийся нож и яблоки, разрезанные пополам; стакан воды и половинки яблок; опускающийся нож и целое яблоко. Люди, даже самые маленькие дети, способны распознать, правдивы или нет такие комбинации предметов. А обезьяны?

Ученые отвечают однозначно — да! Когда приматов пытаются убедить в том, что стакан воды способен разрезать яблоки пополам, они смотрят на предметы пристальнее и дольше. Долгий пристальный взгляд интерпретируется учеными как сигнал о неверии. Обезьяны долго и пристально изучали стакан воды и разрезанные пополам яблоки. Когда они видели те же половинки яблок и лежащий рядом нож, такого эффекта ученые не замечали.

Хаузер говорит, что психологи давно и успешно применяют метод оценки длительности взгляда как сигнал "верю-не верю" при изучении поведения приматов и детей, еще не умеющих говорить. Этот метод помог ученым и в следующем эксперименте: обезьянам показывали белое полотенце, ставшее синим, синий нож и стакан с синей краской. По длительности взгляда приматов на эти предметы ученые установили, что те понимают — причина изменения окраски полотенца — краска, а не нож!

"Люди — не единственные живые существа, обладающие способностью делать выводы, владея ограниченной информцией", — говорит Хаузер. — "Эта способность присуща и макакам-резусам, и, надо полагать, многим другим животным".

Обезьяны — полиглоты Множество других исследований также говорит о гораздо более развитых мыслительных способностях обезьян, чем ученым представлялось ранее. Так, в одном любопытном эксперименте обезьянам прокручивали пленку с записью человеческой речи на голландском языке.

Эти новые для приматов звуки привлекали их внимание, и они некоторое время слушали пленку. Когда им надоедало, и они поворачивались уходить, пленку переключали на запись человеческой речи на японском языке. Обезьяны тут же возвращались, слушая новую для них речь с неподдельным интересом. Любопытно, что дети, еще не умеющие говорить, ведут себя точно так же!

Ирина Павленко для сайта Effecton.ru с использованием материалов www.physorg.com